Леонид Трушкин

Глава 1.

«Французское «резюме» сродни русскому «итого». Итог – слово печальное, каким бы этот итог не был. Станция назначения всегда манила меня лишь предощущением интересного путешествия. Стоило мне достичь задуманной станции, тут же требовалась следующая – движение составляет истинный смысл жизни.

Но резюме, так резюме.

Я родился в стране, которой вот уже пять лет нет на картах Мира: вместо СССР – Россия. В городе, которого нет на картах 4 года: вместо Ленинграда – Санкт-Петербург. В году, которого нет в помине 44 года. Вместо него мой 44-х летний опыт.

Это было необыкновенно увлекательное путешествие во времени и пространстве. Счастлив, что в этом путешествии не утратил способности очаровываться, несмотря на то, что разочарования познал в полной мере.

Если сказать о себе одним словом, думаю, самое точное – романтик.

Первые мои театральные впечатления связаны с Ленинградским ТЮЗом начала 60-х годов, руководимым тогда З. Я. Корогодским. Мы ходили в этот театр классом, в одиночку и с родителями.

Помню, мама привела меня в ТЮЗ на «Золотого ключика». Моя мама была учительницей, и Буратино в этом спектакле играла ее бывшая школьная ученица Нина Потаповская. В антракте мама повела меня за кулисы, чтобы познакомить с ней.

Мы прошли из зрительского фойе через заветную дверь, на которой висела табличка «Посторонним вход воспрещен», и, таким образом приобщились к служителям Мельпомены. Поднявшись в гримерные, на лестничной площадке мы застали жадно курящих лису Алису и кота Базилио. Лиса держала речь, которая никак не вязалась с ее длиннющими клееными ресницами и пушистым хвостом: Ну, чего она ко мне привязалась?! Чего цепляется?! – возмущалась она, – «Опоздала»! Каких-нибудь пять-семь минут! – она сплюнула прямо на пол, смачно затянулась и продолжила, – И ведь клянусь, заранее вышла! И, вдруг, вижу – на углу яйца выкинули по 90 копеек? Ну, скажи, – она вцепилась в котовый воротник, – могла я не встать?

Кот воровато отвел глаза.

– Нет, ты скажи! Скажи!

Я не успел увидеть, чем закончились мучения кота, потому, что мама втащила меня в коридор, где помещались гримерные. Через одну из открытых дверей, нашему взору предстал герой спектакля в полосатом колпачке на голове, в курточке «от папы Карло», длинным обаятельным носом и дымящейся чашкой кофе в руках.

Нина, – почему-то именно так обратилась мама к Буратино, – Здравствуй! Это мой младший – Ленька, – и мама подвела меня к Нине-Буратино.

Меня потрясло, что Буратино оказался девушкой. Но, самое главное, эта девушка источала какой-то необыкновенный, опьяняющий запах. Как я выяснил много позже, это был запах грима. Именно тогда решилась моя судьба. С тех пор, ни о чем другом, кроме театра я не хотел слышать. Ведь только в театре коты могут курить, лисы покупать яйца за 90 копеек, а деревянные мальчишки оказываться живыми девушками. Ничего этого в обыкновенной жизни не бывает. И запах! Запах! Этот запах бывает только в театре!

Вирус театра проник в меня и никогда больше не покидал.

Глава 2.

1969 г. Я, с грехом пополам, сдал школьные выпускные экзамены и устремился в Москву, где, по общему мнению, были лучшие театральные вузы страны: МХАТ и Вахтанговское училище.

В тогдашней Москве у меня не было ни родных, ни знакомых, а право на общежитие надо было заслужить, сдав два тура из трех. А поскольку между первым и вторым туром пролегала неделя времени, мне пришлось сдать в камеру хранения Ленинградского вокзала свои скромные пожитки и ночевать в сквере, на скамеечке, за кинотеатром «Россия». Помню, перед сном, я всегда снимал сандалеты и ставил их под эту скамеечку, а будила меня по утрам «дворничиха», подметая аллеи сквера. Сейчас я вспоминаю ту свою «скверную» жизнь с легкой завистью к самому себе.

Был июль 1969. Благо он был теплым, почти жарким, и я эту неделю пережил благополучно. А, пройдя второй тур, на законных основаниях поселился в общежитие по адресу: Москва, Трифоновская ул., д.45-б. По этому адресу многое в жизни я испытал впервые. Впервые, например, я выпил спиртное. Это был ерш из водки и «Варны» (популярное тогда болгарское вино). Опыт оказался неудачным и, с тех пор, вот уже 27 лет я не пью водку и, вообще, равнодушен к спиртному.

Четыре года учебы в институте существенно изменили мои представления о театре. Только к концу обучения я понял, что актерство это, прежде всего, профессия. Может быть, это самый главный урок, освоенный за эти четыре года.

За время обучения, я избавился от двух опасных вещей; самоуверенности (она вредит душе) и больных гланд (они вредят телу). И от того и от другого мне помогла избавиться художественный руководитель курса Татьяна Кирилловна Коптева. Что касается гланд, это было довольно просто – она уложила меня на неделю в хорошую больницу, и я вернулся оттуда без них, а вот насчет самонадеянности? четырех лет обучения в Вузе – не хватило. Тут потребовались годы.

Глава 3.

После окончания института я был принят в Ленинградский Академический театр Комедии. Звание «Академический» театру досталось в наследство от тех времен, когда им руководил крупнейший советский режиссер и театральный художник Н. П. Акимов. С тех пор прошло много лет, и театр, располагавшийся между двумя входами в Елисеевский магазин, уже не пользовался благосклонностью зрителей. О нем, в силу его творческой несостоятельности и географического расположения, говорили так: слева – рыба, справа — мясо, посередине – ни рыба, ни мясо. Вот в этом «ни рыба-ни мясо» я проработал полтора сезона и оттуда ушел выполнять свой гражданский долг. Я принял присягу и долгий год промучился в полку, призванном обеспечивать связью штаб Ленинградского военного округа. Я оказался на редкость неспособным солдатом, и когда, через год, пришло время моей демобилизации, мои непосредственные начальники вздохнули с нескрываемым облегчением.

Не могу удержаться, чтобы не вспомнить фамилии моих командиров.

Командир части – подполковник Пупкевич.

Командир роты – ст. лейтенант Приблуда.

Зам. полит. роты – лейтенант Пустовалов.

Богата Россия на говорящие фамилии. Отслужив, как умел, я вернулся к своей гражданской профессии, но уже в другой театр – Малый драматический. Сейчас этот коллектив, под руководством Льва Додина, известен всему театральному миру, а тогда им руководил сорокалетний, необыкновенно одаренный и предельно профессиональный (что в российской режиссуре встречается не часто) ученик Г. А. Товстоногова – Ефим Падве. Позже, он покончил с собой.

Около двух лет счастливой и мучительной работы с ним оказали на меня сильной влияние.

Глава 4.

А в июне 1976 года, я встретил мою нынешнюю жену, приехавшую на гастроли в Ленинград с Большим Театром, где она танцевала. И уже через год, не в состоянии больше ночевать в «Красной стреле», я переехал в Москву.

Кроме Лены, меня там никто не ждал. Я слонялся по московским театрам в поисках работы, но переполненные труппы и отсутствие у меня московской прописки, делали мои работы безнадежными.

Я остановился на Кропоткинской улице, перед щитом со сводной театральной афишей, в надежде обнаружить хоть один театр, в который еще не показывался. И обнаружил. Это был «Театр зверей» под управлением Дуровой. Но в этот театр брали других артистов – этим счастливчикам прописка была не нужна. Когда прошел столбняк отчаяния, я боковым зрением заметил высокого человека, изучавшего репертуар.

– Миша! Привет!

Это был замечательный ленинградский актер Михаил Боярский.

– Привет! Как ты? Где?

– Плохо? Работы нет? Не берут?

– У меня тоже, труба – совершенно искренне отозвался кумир женщин, русский Д`Артаньян.

– А в чем дело? – испугался за него я.

– Да Владимиров озверел: в театре завалил ролями – сниматься не отпускает, а предложений – море.

Вспоминая этот эпизод, я ничуть не сержусь на Мишу. Просто еще раз убеждаюсь в народной мудрости, которая гласит – «сытый голодного не разумеет». А, кроме того, он был, по-своему прав: с появлением работы проблемы не исчезают, – меняется лишь их качество.

Через какое-то время посчастливилось устроиться в Московский областной театр. Там я сыграл главную роль в пьесе Полонского «Репетитор», был замечен и приглашен на работу мэтром московской сцены А. А. Гончаровым. Так, с 1978 по 1989 год я проработал актером в прославленном коллективе московского Академического театра им. Вл. Маяковского. Сыграл там Треплева в чеховской «Чайке», Голубкова в «Беге» Булгакова и еще ряд менее значительных ролей. Но, с каждым годом, работа артиста приносила мне все меньшее удовлетворение. Жизненный опыт накапливался, а полной реализации не находил. Я начал писать пьесы, песни, но и это не давало возможности исповедального творчества – я понимал, что делаю не свое дело.

Именно тогда я пришел к Гончарову и положил ему на стол заявление об уходе. Такое могли позволить себе только звезды, шантажируя руководство театра и, таким образом, добиваясь новых ролей, больших зарплат или квартир. Поскольку, в связи со мной это не могло прийти в голову (театр просто-напросто не заметил бы моего ухода), Гончаров заявление не подписал, а решил со мной побеседовать. Выслушав меня, он предложил:

– А, знаешь, попробуй поступить на заочную режиссуру. В этом году курс набирает Эфрос. Чем черт не шутит. А из театра всегда успеешь уйти.

Я, по сей день, безмерно благодарен Андрею Александровичу за это участие.

Анатолий Васильевич Эфрос успел провести с нашим курсом всего один семестр – в январе Мастера не стало. Но за этот семестр он успел нам внушить что-то очень важное, может быть, самое главное в режиссерской профессии – стремление к самостоятельности. Уже тогда, учась на первом курсе в ГИТИСе, я задумал свой «Вишневый сад» и своего «Гамлета».

Глава 5.

1989 г. Мой ближайший друг, талантливый артист Константин Райкин, получает приглашение на гастроли в США и Канаду. Он предлагает мне поехать с ним, попеть свои песни. Я с радостью принимаю его предложение, и мы едем. Между концертами – свободные дни, и, в один из таких дней, мы с Костей идем в Линкольн-Центр на американский мюзикл.

Середина мая 1989 года. Линкольн-Центр. Проливной дождь. К театру подъезжают, поразившие тогда мое воображение лимузины, из который выходят роскошные женщины в вечерних туалетах, увешенные немыслимыми украшениями, элегантные мужчины в смокингах, и водители, сопровождающие своих пассажиров до самого входа в театр под огромными зонтами. Это был незабываемый пролог американского шоу. По фойе люди в «генеральских мундирах» развозили на никелированных тележках экзотические напитки, английская речь перемежалась японской – роскошная увертюра продолжалась.

И вот, наконец, мы заняли свои места в зале, и начался, собственно, спектакль. Он сразу же обрушился на меня богатством декораций, костюмов, света и звука, беззвучностью немыслимых перестановок, фейерверками и темпом. Но во всем этом, я явственно ощутил дефицит эмоциональной глубины: спектакль задевал зрение, слух и нервы, но не прикасался к душе. Работала очень дорогая, идеально отлаженная, высокопрофессиональная машина.

Но ведь ни один, даже самый умный компьютер, неспособен сегодня (а я думаю никогда) обыграть человека в шахматы. В чем же тут дело? В парадоксальности, которую не может родить сознание. Это удел подсознания.

Я смотрел на сцену и думал: чего же мне так недостает?

Тайны. Тайны, которой поражали меня Товстоногов и Эфрос, Падве и Фоменко, Гончаров и Захаров. Тайны не было.

После первого антракта я ушел, оставив досматривать этот спектакль Костю и встреченного нами в фойе русского писателя и драматурга Григория Горина.

Я шел к своему временному нью-йоркскому жилищу сквозь ливень, сжимая в кармане ношеных джинсов последние пять долларов (следующий гонорар – после завтрашнего концерта). Меня мучила дилемма: истратить деньги на зонтик, который, по законам гадского капитализма, продавался, в связи с дождем, на каждом углу и стоил в два раза дороже обычного (а именно 5$), или съесть горячую пиццу с колой. Очевидно, оставаясь в душе студентом, я выбрал второе. А может быть, меня привлекло то, что хозяева пиццерии не воспользовались непогодой и не повысили цену на свой товар – социализм прочно сидел во мне. И вот, сидя в захудалой итальянской пиццерии и тщательно прожевывая горячий винегрет на лепешке, запивая ледяной гадостью (я заказал колу "виз айс" – не мог себе отказать в удовольствии использовать весь свой английский словарный запас), я стал мечтать о времени, когда в Линкольн-Центре будет идти мой, еще только задуманный тогда, «Вишневый сад», и я увижу, как плачут эти надушенные шикарные женщины и их элегантные мужчины. Я мечтал о спектакле, который соединит в себе потрясающую драматургию, богатые и умные декорации, пронзительную музыку, эмоциональную режиссуру и уникальную русскую актерскую игру, которую, порой, и игрой-то не назовешь – проживание.

Эта итальянская пиццерия стала моим «Славянским базаром». Здесь, на эмоциональном уровне, была сформулирована идея моего театра. Как это не странно, в центре Нью-Йорка, в занюханной пиццерии я уже точно знал, что театр будет, и первым его спектаклем станет чеховский «Вишневый сад».

В конце мая я вернулся в Москву, а уже через месяц мой разбогатевший друг (это было время, когда в России богатели люди умные и предприимчивые) Леонид Миньковский дал мне деньги на мой «Вишневый сад». Директором я пригласил в театр Женю Рогова – моего друга с двадцатилетним стажем, и начал подбирать творческую группу.

Художник постановщик – А. Лисянский

Художник по костюмам – Ю. Дмитриева

Оранжировщик «Чардаша» Монти – А. Петренко.

К августу эта работа была завершена и все ушли в отпуск. А 2-го октября 1989 состоялась первая репетиция будущего спектакля. 8 февраля 1990 г. в Доме Культуры МИИТа – премьера. Нет смысла, да и не сумею, рассказать чего это все стоило. Впервые, после 1919 г. в России состоялась премьера в частном театре.

В главных ролях суперзвезды российской сцены:

Раневская – Татьяна Васильева

Гаев – Николай Волков

Фирс – Евгений Евстигнеев и Владимир Самойлов.

В театральной России разорвалась бомба. Самые престижные залы, в которых мы впоследствии играли, ломились от публики. Критика негодовала, защищая от нас Чехова, а публика за лишний билетик у входа в театр платила до ста долларов. И это в то время, когда театральные залы Москвы и Ленинграда пребывали полупустыми, при цене билета в переводе на американскую валюту, не превышавшую 20-ти центов.

Это был успех безусловный и безоговорочный. Мы приобрели десятки тысяч поклонников, среди театральной публики, и десятки врагов, среди критиков и коллег. Но, поскольку я всегда считал и продолжаю считать, что театр служит зрителям, а не рефлексирующим снобам, я и говорю о полном успехе.

Мы возникли из небытия и сразу. На следующий день после премьеры, о нас писали все центральные газеты России, о нас говорило радио, нас показывали по центральному телевидению. Даже Нью-Йорк Таймс отозвался статьей о нас.

Итак, театр состоялся. Путешествие продолжается?» Леонид Трушкин, 09.01.1996 г.